Рашель Мироновна Хин-Гольдовская (1863–1928) — крупная русско-еврейская писательница, яркий драматург, блистательная мемуаристка, достойная, на наш взгляд, серьезного монографического исследования. Ученица И.С.Тургенева, она печаталась в ведущих русских и русско-еврейских изданиях, ее пьесы шли на сцене Малого театра.

Приметная фигура в кругу московской интеллигенции, Хин содержала литературный салон, завсегдатаями которого были В.С.Соловьев, Л.Н.Андреев, М. Горький, А.Ф.Кони, А.Н.Толстой, Н.И.Стороженко и др. Имя ее обессмертил М.А.Волошин, посвятив «Р.М.Хин» ставшее хрестоматийным стихотворение «Я мысленно вхожу в Ваш кабинет…» (оно было положено на музыку композитором Д.Ф.Тухмановым и стало шлягером в застойные времена).

Уроженка черты оседлости, Рашель происходила из ассимилированной семьи богатого фабриканта и не знала ни иудейской веры, ни языка предков. Родители ее рано переехали в первопрестольную, где Рашель окончила 3-ю московскую гимназию. Она получила гуманитарное образование в парижском Коллеж де Франс. В Париже она общалась с Г. Флобером, Э. Золя, А. Ги де Мопассаном, А. Франсом, а позднее переводила их произведения. Как точно сказал о ней тонкий знаток Шимон Маркиш, «с еврейством ее связывала лишь враждебность окружающего большинства»^[1]. Хотя родители Хин были правоверными евреями (и осудили одну из дочерей, сестру нашей героини, когда та крестилась по православному обряду), особой религиозностью Рашель не отличалась и если и не была атеисткой, то агностицизм был вполне ей свойственен.

Мы сосредоточимся здесь на одном эпизоде из ее жизни, не лишенном общественного и историко-культурного интереса, а именно: в конце XIX в. Рашель Мироновна вдруг принимает католицизм. В этом, казалось бы, нет ничего удивительного. В России в XIX в., по данным Святейшего Синода, православие приняли более 69 тыс. российских иудеев; еще 12 тыс. человек стали католиками и более 3 тыс. — протестантами. К 1917 году число крещений евреев возросло до 100 тыс. Но даже это, казалось бы, внушительное число отступников составляло менее 2% от общего количества евреев империи. Примечательно и то, что наибольшее число крещений (в среднем по 2290 в год) падает на 1851–1855 годы. А это было время недоброй памяти «ловцов» и «пойманников» малолетних кантонистов, когда «святым духом» их осеняли, как правило, по принуждению. Всего же за 1827–1855 гг. было крещено более 33 тыс. будущих николаевских солдат.

Не всегда, правда, евреи России крестились из-под палки. Иногда к этому шагу их толкало желание обрести элементарные гражданские права в обход антисемитского законодательства. Американский историк М. Станиславский выделил несколько групп российских иудеев, принявших тогда христианство: одни руководствовались стремлением к образовательному и профессиональному росту; другие принадлежали к высшей буржуазии и не желали законодательных препон в их предпринимательской деятельности; третьи, будучи преступниками, надеялись на амнистию; четвертые были искренними приверженцами новой веры; и, наконец, пятые нуждались материально и перешли в новую веру от безысходности. Историк говорит также о евреях, изменивших веру, дабы сочетаться браком с лицом христианского исповедания, хотя и не выделяет их в отдельную группу^[2]. Действительно, в начале XIX в. известны по крайней мере два случая, когда сразу же после обращения в лютеранство евреи заключали браки с христианками. Речь идет о маскилах: коммерсанте А.И.Перетце (1771–1833) и литераторе Л.Н.Неваховиче (1776–1831), однако уверенно утверждать, что именно женитьба была главным мотивом их крещения, нельзя, ибо карьеристские устремления этих неофитов также вполне очевидны^[3].

Случай крещения Рашель Хин неординарный — он также связан с супружеством, только не с заключением нового брака, а с прекращением старого, причем иного пути его расторжения просто не существовало. Как поясняет осведомленный современник М.В.Вишняк, «первый муж Хин отказывал ей в разводе. Тогда-то она приняла католичество, и брак автоматически распался: браки между католиками и евреями не признавались ни католической церковью, ни русским законом»^[4]. Итак, дабы разорвать узы с супругом (им был юрист Соломон Григорьевич Фельдштейн) и обрести тем самым свободу, Хин и осеняет себя крестным знамением (при этом выбор христианской конфессии был для нее не столь существенным). И что интересно, такой ее шаг повлек за собой еще одно крещение: поклонник Рашель с еще гимназических времен, видный юрист Онисим Борисович Гольдовский (1865–1922), «чтобы получить право обвенчаться с католичкой, должен был перестать считаться евреем». И он принимает протестантизм, как говорит сам, «по причинам романического свойства»^[5].

Примечательно, что новоиспеченные христиане Рашель и Онисим никак не воспользовались выгодами и льготами своего нового привилегированного положения. Ведь О.Б.Гольдовский, крестившись, формально освобождался от существовавших для евреев-адвокатов ограничений и мог бы выйти разом из помощников в полноправные присяжные поверенные. Однако он посчитал ниже своего достоинства извлекать материальные выгоды из «романического» крещения и остался в звании помощника до самого конца 1905 г., когда стал адвокатом, как и прочие иудеи, уже на общих основаниях. Кроме того, Гольдовский всегда настойчиво подчеркивал свое еврейство и издал книгу «Евреи в Москве: Страница из истории современной России» (Берлин, 1904).

Прежде чем обратиться к взглядам Рашели Хин на эту проблему, сделаем небольшой исторический экскурс. Иудаизм считает отказ еврея от веры предков тяжким грехом. В галахической литературе такой отступник называется мумар («сменивший [веру]»), мешумад («стертый»), апикорос («еретик») и др. При переходе иудея в христианство семья ренегата совершала по нему траурный обряд, как по покойнику (такой обряд блистательно описан Шолом-Алейхемом в рассказе «Выигрышный билет»). Выкреста предавал херему раввин, а на еврейском кладбище появлялась условная могила, к которой родители приходили помянуть потерянного сына или дочь.

Однако драматические события еврейской жизни конца XIX века заставляют переосмыслить устоявшиеся догмы и представления. Некоторые радетели еврейства переходили в чужую веру и соблюдали чуждые им обряды, стремясь принести пользу своему народу. И тогда крещение еврея могло восприниматься уже как жертва во имя соплеменников. Известный врач и общественный деятель Р.М.Кулишер (1828–1896) утверждал, что знал выкрестов, которые, заняв высокое положение благодаря крещению, насколько возможно, старались защищать евреев. И рассказывал, как еще во времена Николая I, когда «евреи вечно находились под дамокловым мечом какой-то гзейры [гонения на евреев]», он однажды присутствовал на собрании иудеев, где лихорадочно обсуждалось, как же облегчить участь единоверцев. Страсти спорщиков чувствительно накалились, но ничего путного предложено не было.

«— Нам надо самим добиться своих прав! — степенно и увесисто сказал один пожилой человек.
— Легко сказать — самим! — передразнил его скептически настроенный еврей и поинтересовался: — И кто же таки нам, евреям, за здорово живешь права гражданские даст? Как же, держи карман шире! Даст, а потом еще догонит и добавит! Позвольте узнать, как же можем мы сами этого добиться?
— А вот как, друзья мои, — ответствовал пожилой. — Я бы выписал из Воложина несколько десятков ешиботников с хорошо отшлифованными мозгами и предложил бы им принести себя в жертву на алтарь еврейского равноправия: подрезать свои пейсы и капоты, засесть за общеобразовательные предметы, поступить в гимназии, а потом в университеты, а по окончании их — на государственную службу, предварительно выкрестившись и пригласив непременно крестными влиятельных бар… И воложинцы, вооруженные знаниями, хорошими мозгами и солидными протекциями, быстрее других поднимутся вверх по служебной лестнице. Они-то, рассеявшись по канцеляриям, извлекут из-под зеленого сукна наши права»^[6].

Не знаем, дошли ли до степеней известных те воложинские ешиботники, но влиятельных выкрестов, которые всемерно своим соплеменникам помогали, в России было немало. Так, ориенталист Д.А.Хвольсон (1819–1911) на вопрос о причинах крещения ответил: «Лучше быть профессором в Петербурге, чем меламедом в Эйшишках». И Хвольсон вошел в историю не только как профессор, гебраист и библеист, но и как ревностный защитник иудеев, доказывавший необоснованность кровавого навета. Или И.С.Блиох (1836–1901), ученый с мировым именем, чей вклад в жизнь российского еврейства еще не вполне оценен. А он между тем был деятельным участником комиссии К. Палена по пересмотру закона о евреях, автором фундаментальных экономико-статистических трудов о губерниях черты оседлости, а также специальной записки «О приобретении и арендовании евреями земли» (1885). Вот как живописует Блиоха наша Хин-Гольдовская: «Совсем еще бодрый старик с белой, по-французски постриженной бородой и гладкой, как слоновая кость, лысиной, обрамленной гладкими седыми волосами. Лицо семитического рисунка, но смягченное годами покоя и власти; ласковые, умные, выцветшие, “испытующие” глаза… Манеры простые, спокойные, без малейшей еврейской “юркости”… Такого приятного self made man я до сих пор не встречала. Собеседник он очень интересный. Много рассказывал о затруднениях, которые ему приходится преодолевать из-за своих изданий. Под его руководством несколько лет работал целый департамент специалистов, собиравших по официальным данным материал о положении евреев в России. Картина получилась такая потрясающая, что продолжение этого труда было признано “излишним” — и он так и остался недоконченным». На смертном одре Блиох признался: «Я был всю жизнь евреем и умираю, как еврей».

Примечательно, что и в русско-еврейской литературе рубежа веков тема крещения получает подчас новую трактовку. «Перекрест», сохраняющий верность своему народу, становится героем исторической повести Л.О.Леванды «Авраам Иезофович»^[7], где выведен благочестивый еврей из Вильно. Он, между прочим, имел вполне реального прототипа, который жил в «литовском Иерусалиме» в 1450–1519 годах и был финансовым советником короля Сигизмунда I. Таких высот Авраам достиг не только из-за выдающихся способностей, но и благодаря крещению. «Если христиане насильно заставляют нас быть отступниками от веры нашей, то мы можем сделать что-то для нашей защиты… мы можем употребить… хитрость»^[8], — поясняет он. Критики отмечали остро современное звучание этого произведения Леванды.

Интерес в этом контексте представляет также фельетон С. Ан-ского «Голова нееврея»^[9]. Здесь в центре внимания — события 1891 года, когда «деревянный хозяин Мос¬квы», августейший юдофоб Сергей Александрович, учинил массовое изгнание евреев из города. Многие были поставлены перед необходимостью креститься (по некоторым данным, веру Христову приняли в тот год 3 тыс. человек). Героем Ан-ского становится предприимчивый еврей, который в эту пору массового крещения (дававшего право остаться в столице) занялся прибыльным делом — он принимал христианство за других^[10]. Стоит ли пояснять, что крещение для него было чисто показным, формальным обрядом, лишенным какого-либо духовного содержания. И поступил он так во имя благородной цели — спасения соплеменников от дискриминации и выселения.

Что до Рашели Мироновны, то, хотя она и приняла крещение по личным мотивам, совершенно очевидно, что и для нее это было тем же пустым обрядом. Как отмечает американский славист Кэрол Бейлин, «католицизм не подходил и, похоже, был второстепенным для идентичности Хин, это явствует из того факта, что она ни разу не обращается к нему в своих воспоминаниях»^[11]. И правда: в опубликованных дневниках Хин непосредственно о католицизме нет ни полслова, она лишь однажды говорит о том дне, когда «старый ксендз в Толочине» обвенчал их с Онисимом Гольдовским. Очевидно и то, что в жизни писательница отличалась завидной веротерпимостью. Когда ее сын от первого брака М.С.Фельдштейн (1884–1939) вознамерился окрестить свою дочь, она опечалилась, но смирилась и 19 ноября 1915 г. записала в дневнике: «Завтра будут крестить мою вторую внучку. Имя ей дадут Елена. Дай Б-г этой новой женщине счастья. Пока — я питаю к ней только чувство жалости».

Марксистски-ориентированные литературоведы настойчиво втолковывали нам, что художник лишь отражает действительность. На самом же деле он ее активно преображает, намечая такие этические и нравственные рубежи, которых не всегда возможно достичь в реальной жизни. В полной мере это относится и к нашей героине, затрагивающей тему крещения во многих своих художественных произведениях. И замечательно то, что в отличие от самой Рашели Хин, формально принявшей католицизм, положительные протагонисты ее произведений, поставленные перед подобным выбором, категорически от крещения отказываются^[12], даже если оно вызвано причинами «романического свойства». И напротив, герои, обратившиеся в христианство (особенно из прагматических и карьеристских соображений), ею жестко порицаются.

В Саре Павловне Берг, героине рассказа Хин «Не ко двору»^[13], угадываются и индивидуально-авторские, и типические черты ассимилированного русско-еврейского интеллигента конца XIX в. Неизбывная трагедия этого интеллигента выражается в страстном монологе Берг: «Слушайте, я считала себя с детства русскою, думала и говорила по-русски, мое ухо с колыбели привыкло к звукам русской песни… Все это осмеяли, забрызгали грязью. Я испытала на себе весь ужас положения незаконнорожденного ребенка в чужой семье… Хочу любить, а меня заставляют ненавидеть». Характер Сары дан автором в развитии, что придает ему особую художественную убедительность. Воспитанная в привилегированном пансионе в духе антииудаизма, девочка читает «Четьи Минеи» и убеждена, что все евреи грязные, что они «с мацой в Пасху пьют человеческую кровь», и страстно мечтает о крещении. Но со временем понимает, что если ненависть к евреям входит в самую структуру христианства, то оно, стало быть, не дотягивает до провозглашаемых им же ценностей. Сара, интеллигентная и образованная, то и дело сталкивается с дискриминацией: ей как еврейке отказывают в работе, а в один богатый дом она попадает, поскольку хозяева посчитали, что «даже лучше, что она жидовка; будет, по крайней мере, знать свое место и не важничать». В такой «серой, точно гороховый кисель», юдофобской атмосфере «ей как-то не верится, что можно произнести слово “еврей” без прибавления — плут, мошенник, подлец, когда представляется удобный случай». И Сара уже на собственном опыте ощущает ложность господствующих в обществе стереотипов.

Крещение для нее принципиально невозможно, какими бы резонами оно ни было продиктовано. А к нему склоняет Сару ее возлюбленный Борис Коломин, дабы заключить с ней брак. «Но ведь это простая формальность, обряд, — настаивает он, — для такой женщины, как Вы, существует лишь одна религия, которая совсем не обусловливается той или иной церковью. Не могу же я поверить, что Вы заражены религиозным фанатизмом». Однако вовсе не в фанатизме тут дело: Сара Павловна считает себя плотью от плоти еврейского народа и желает быть со своим народом — там, где, говоря словами поэта, ее «народ, к несчастью, был». Вот что она отвечает жениху: «Я была свидетельницей дикой животной травли на людей, скученных на одном клочке, за чертой которого им запрещалось дышать, а когда эти люди не догадались задохнуться от тесноты и грязи и стали барахтаться, — их обозвали эксплуататорами, вампирами и мало еще чем <…> [Креститься] — громогласно отречься от них, перейти в вражеский лагерь самодовольных и ликующих. Я ни за что не переменю религию, перестанем об этом говорить. Милый мой, я люблю тебя, как душу, но никогда за тебя не пойду».

А в другом рассказе, «Мечтатель»^[14], перед нами предстает «скромный и бескорыстный пионер еврейского просвещения» Борис Моисеевич Зон. Это «неисправимый романтик», чьи кумиры — печальники еврейства И.-Б. Левинзон и И.Г.Оршанский, а литературные мэтры — Жорж Санд, Гюго и Гете. Он наделен «умом сердца», чуткостью и подкупающей всех «духовной простотой». Этот «энциклопедист-самоучка — любопытный обломок целого типа, который в таком неожиданном изобилии выделило еврейское захолустье в конце 50-х годов». В его холостяцкой московской квартире столовались нищие студенты, несостоявшиеся артисты, бомжи, а хозяин-хлебосол и рад был внимать ежечасно «молодому шуму», привечать всех — и эллина, и иудея. Однако шли годы, эпоха надежд Александра Освободителя канула в Лету, на троне прочно обосновался «тучный фельдфебель» Александр III. «Дух времени был слишком силен, и старый мечтатель растерялся, — пишет Хин. — Пришли степенные молодые люди с пакостной усмешечкой, иронизирующие над “именинами сердца”, пришли журналисты, прославляющие розги, юдофобство на “научной” почве с передержкой, гаерством, гиканьем».

Борис Зон наблюдает досадные метаморфозы: вот его любимый ученик, еврей Лидман, так тесно сживается с окружающей бездуховностью и настолько нравственно черствеет, что «из благоразумия» принимает у себя в доме некоего Воронова, автора мерзких юдофобских брошюр. «Бывают такие случаи, когда быть благоразумным — значит быть низким», — бросает Лидману Зон. Дальше — больше: Лидман решает креститься, о чем с помпой объявляет Зону и тщится подыскать сему поступку разумные и высоконравственные аргументы. Происходит знаменательный диалог:

Лидман: Даже с философской точки зрения, я становлюсь на сторону исторической силы…
Зон: Даже если эта сила топит Ваших братьев?
Лидман: Ну, это, знаете, индивидуальное чувство… как кто смотрит. Вам угодно считать братьями 4 миллиона человек, а я считаю братьями всех людей.
Зон (с горечью): Ах, скажите лучше прямо, что Вам хочется выйти в присяжные поверенные…
Лидман (прищурившись): А хотя бы и так. Надеюсь, я никому не обязан давать отчета в своих поступках. Вот я не мешаю Вам быть страдальцем и героем!
Лидман как в воду смотрел: Зона, не пожелавшего пойти на сделку с совестью, высылают из Москвы (предварительно в полицейском участке его аттестовали «натуральным жидовским» именем — Беркой Мордковичем — и не без удовольствия напомнили, что в России «для жида нет закона»!). Последние дни наш «мечтатель» провел в одном заштатном городке черты оседлости. Его мучил неотвязный сон: некий страж порядка с мясистой ряхой говорил ему вкрадчивым, даже ласковым голосом: «Прими караимство, дружок, или чтобы в 24 часа духу твоего здесь не было!»

В сочинении Хин «Одиночество (Из дневника незаметной женщины)»^[15] привлекают внимание два еврейских национальных типа, поразительных по своей полярности. Представитель первого — весьма отталкивающий невежественный выкрест Беленький («по части литературы он безгрешен», — с иронией замечает автор). Это Иван, точнее, Абрам, не помнящий родства. Вот что о нем говорят: «Еврей, недавно крестился, но всех уверяет, что родители его были крепостные какого-то польского магната. Вчера он с пафосом рассказывал, что ему во сне явился Николай Угодник и предсказал блестящую карьеру. — “Может, это был не Николай Угодник, а Моисей Пророк”, — съехидничал [кто-то]. — “Я не имею с ним ничего общего”, — важно произнес Беленький».

А вот выпускница университета Белла Григорьевна Грогсгоф — антипод Беленького, она дает частные уроки, готовит учеников к поступлению в гимназию. Но ее семью, как и семьи сотен иудеев, высылают из Москвы, хотя родители «живут здесь чуть ли не 20 лет, и вдруг оказывается, что они не имеют права тут жить и должны уехать на родину, а они и забыли давно, где их родина». Белле, с ее обостренным чувством национального достоинства, стыдно и унизительно просить о том, что должно принадлежать ей по праву. «Ведь одна моя просьба — позор, — с горечью говорит она. — Что я сделала? Кому мешаю? В чем мое преступление?» Так и слышится здесь голос Тевье-молочника, любимого героя Шолом-Алейхема, выдворяемого властями из родного дома: «Стены голые и кажется, будто они слезами плачут. На полу — узлы, узлы, узлы! На припечке кочка сидит, как сирота, печальная, бедняжка, — меня даже за сердце взяло, слезы на глаза навернулись… Вырос тут, маялся всю жизнь и вдруг, пожалуйте, изыди! Говорите что хотите, но это очень больно!»
Влиятельный юрист Юрий Павлович, к заступничеству коего прибегает Белла, предлагает ей отказаться от своих принципов:

«— Берите меня в крестные отцы, и дело с концом!
— Да, это действительно очень просто, — с улыбкой промолвила девушка.
— Разумеется, совершенно не из чего создавать трагедию. И Б-г у всех один, — примирительно подтвердил Юрий Павлович.
— Если так, то за что же нас преследуют?
— Платье ваше, милая барышня, устарело. Не нравится оно никому. Такая уж мода в воздухе. Прежде дамы носили узкие рукава, а теперь пошли широкие…
— Римлянам тоже не нравилось христианское платье, — возразила Белла, — однако христиане умирали за это платье на кострах, виселицах и в пасти диких зверей.
— Так ведь это когда было! — воскликнул Юрий Павлович и засмеялся. — С тех пор люди поумнели. Смею Вас заверить, дитя мое, что немного найдется в наши дни любителей приять венец мученический. Есть, конечно, несчастные, которые и теперь заживо себя в стены замуравливают. Но их называют изуверами, а не героями, и судят в окружном суде. Так хотите, барышня, [креститься]? А уж как я буду гордиться такой прелестной духовной дочкой.
Белла отрицательно покачала головой и встала.
— Мы говорим на разных языках, — промолвила она».

В «пьесе из эпохи освободительного движения» «Ле¬до¬ход»^[16], подвергшейся цензурным гонениям (значительная часть тиража была конфискована), выведен тип еврея-народника и интернационалиста. Павел Львович Браун — «один из лучших людей», который «юношей вступил в армию борцов за российскую свободу». На стенах его скромной комнатки висит копия репинских «Бурлаков на Волге» и портреты Лассаля и Чернышевского. Пятнадцатилетним подростком он пережил еврейский погром и видел, «как одни голодные люди в слепой ярости убивают других голодных людей». Такие испытания «слабых гнут в дугу, сильных же превращают в героев». Браун принадлежит к сильным. Его одушевляет борьба за счастье всех угнетенных, без различия рода и племени. «А рабочих и мужиков не бьют, не топчут ногами <…> от колыбели до могилы? Что наши страдания по сравнению с их страданиями? — риторически вопрошает он. — Я убежден, что мы стоим на грани истории… Мы увидим свободу… Что-то переменилось в русской жизни. Это чувствуют все. Старое умерло. Мороз как будто еще злее, но это перед ледоходом!» Многие преклоняются перед бескорыстием и самоотверженностью этого народного заступника. Знаменательно, что один из персонажей пьесы, влиятельный сановник Иван Бутюгин к Брауну «в крестные отцы набивался», а тот на такое «выгодное предложение» только рассмеялся ему в лицо. Впрочем, как и в самой российской жизни, есть в драме «Ледоход» субъекты, которые, подобно солдафону-реакционеру Афромееву, талдычат: все, что от евреев, есть погибель. А на замечание собеседника, что, мол, Иисус тоже был евреем, парируют: «Это не оправдание для его врагов».
Мы остановились лишь на некоторых произведениях Р.М.Хин, где затрагивается проблема крещения евреев. Но совершенно очевидно, что иудейская вера рассматривалась ею как органическая часть еврейской идентичности, а крещение — как предательство своего народа. Симпатичны и у нее лишь те герои, которые тверды в своих убеждениях и не желают быть ренегатами. И хотя сама писательница формально приняла христианство, она продолжала порицать ренегатов и развенчивать их позицию в своем творчестве.

 

ЛЕВ БЕРДНИКОВ

Источник: http://www.jcrelations.net/

 

[1]  Автор выражает благодарность М.Б.Авербуху, составителю антологии «Вокруг евреев: Еврейский вопрос в России. Мемуарные и художественные хроники в изложении сочувствующих и негодующих» (Филадельфия, 2007), за предоставленные материалы о жизни и творчестве Р.М.Хин-Гольдовской.

Родной голос: Cтраницы русско-еврейской литературы конца XIX — начала XX в.: Книга для чтения / Сост. Ш.П.Маркиш. Киев, 2001. С. 10.

[2]  Stanislawski M. Jewish Apostasy in Russia: A Tentative Typology // Jewish Apostasy in the Modern World. New York; London, 1987. P. 189–205.

[3]  Об обстоятельствах крещения А.И.Перетца и Л.Н.Неваховича см.: Лев Бердников. Острый Перетц // Лехаим. 2008. № 4; Он же. Русская жизнь Лейба Неваховича // Слово/Word. 2009. № 64.

[4]  Вишняк М.В. Дань прошлому. Нью-Йорк, 1954. С. 73.

[5]  Там же.

[6]  Цит. по кн.: Быть евреем в России. Материалы по истории русского еврейства. 1880–1890 / Cост. и примеч. Н. Портновой. Иерусалим, 1999. С. 199.

[7]  Восход. 1887. № 1–6.

[8]  Восход. 1887. № 3. С. 17.

[9]  Рассвет. 1912. № 25.

[10]  О таком же случае читайте в мемуарах Осипа Дымова «То, что я помню» (Лехаим. 2011. № 5).

[11]  Balin C.B. To Reveal Our Hearts: Jewish Women Writers in Tsarist Russia. Cincinnati, 2000. P. 123.

[12]  Явление это в русско-еврейской литературе не единичное. Обращает на себя внимание творчество В.И.Никитина, принявшего православие бывшего николаевского солдата. В его автобиографической повести «Век пережить — не поле перейти (Из рассказов отставного солдата)» (Еврейская библиотека. 1873) предстает идеальный герой-кантонист, который, в отличие от сочинителя, несмотря на принуждения и издевательства, не отрекся от веры отцов и вызвал тем самым уважение христиан.

[13]  Восход. 1886. № 8–12.

[14]  Сборник в пользу начальных еврейских школ. СПб., 1896.

[15]  Вестник Европы. 1899. № 9.

[16]  Берлин, 1905.