Бабушка Настя и дед Мина прятали осыротевших детей днём в погребе, а ночью на чердаке, заполненным по самую крышу душистым сеном. От борова и дымовой трубы исходило тепло и на чердаке холод не ощущался. Баба Настя ночевала вместе с детьми, чтобы им было не страшно ночью одним.

Гораздо хуже было днём в погребе. Там тоже не было холодно. Можно было зажечь свечу. Для тепла, дед Мина носил туда горячие камни, нагретые в печке. Они давали хоть какое-то тепло, и хоть немного спасали от сырости. Хуже всего было то, что дети почти не видели дневного света и баба Настя опасалась за их здоровье.

Лизочке в то время шёл двенадцатый год, Антоше – шестой, а Семёнчику и считать нечего – чуть больше года. До сих пор он ещё ничего не говорил и только улыбался. Видно, отсутствие материнской ласки и общения с родителями, каким-то образом повлияло на детскую психику. Днём им было запрещено гулять и шуметь. Поздно вечером, когда в селе уже все спали, детей выпускали во дворик, огороженный сараем, погулять, подышать свежим воздухом. Дед Мина при этом сидел на скамейке возле ворот, курил свои самодельные самокрутки из ядрённой махорки, и зорко наблюдал за улицей. Едва кто-то появлялся на дороге даже издали, он подавал детям сигнал и те быстренько подхватали Семёнчика и, как мышки, привычно прятались в свою норку. Так длилось почти два года.

*         *        *

Как-то раз, уже под вечер, дети ещё прятались в погребе, в хату зашла соседка, перекрестилась на иконы, стоящие на покути, и поставила на лавку глечик с молоком:

 - Бабо Настя, возьмите. Це вам, для маленьких детей.

 - Каких детей? – деланно спросила баба Настя, - нет у нас маленьких детей, разве ты не знаешь, что наши Коля и Вера уже давно не маленькие и сейчас они на фронте?

 - Да это мы все знаем. Цэ для тих жиденят, що вы ховаете.

 - Оцэ тоби здрасте вам? Кого ж мы тут можем ховать? Каких жиденят? – испуганно спросила баба Настя.

Соседка опустила глаза в пол:

- Бабо, да вси ж соседи знают, шо Володька привёз сюда своих и Дориных дитэй.

У бабы Насти ноги так и подкосились. Она чуть не упала на солому, постеленную для тепла на пол:

 - Да вы, бабо, не бойтесь, никто об этом никому не скажет. Что же мы – нелюди, чи що? – успокоила её соседка, - у меня у самой, вы ж знаете, и батько, и свекор, и чоловик на войне. Да и у других тоже так.

Женщины, сплочённые общей бедой, обнялись и просидели так до самой темноты. С тех пор к бабе Насте стали наведоваться соседи кто с чем. Кто с качаном капусты, кто приносил горшочек молока или несколько кукурузных початков. Делились всем, чем можно. А ведь у самих дома тоже были полуголодные дети. В свою очередь дед Мина в долгу не оставался и угощал их мёдом ещё со старой пасеки.

Как-то раз пришла подруга бабы Насти ещё с девотства, сельская баба-знахарка Горпина. Сроду сама ни к кому не шла, ждала, пока не позовут. В молодости красивая и гордая была. А тут – на тебе, сама явилась. Зашла в хату, мазнула глазами по углам. Перекрестилась на иконы. От кого-то прознала, что Антоша упал и ушиб коленку. Ранка на ней долго не заживает и болит, может инфекцию занёс. Да и Семёнчик начал кашлять, видно, простудился в сыром погребе или, может где-то недоглядели. Няньки ещё те! Самих-то надо бы няньчить. Пошептала, пошептала Горпина над ножкой Антоши, смазала чем-то. Потом взялась за маленького. Что-то стала шептать. Затем поводила каким-то мелком Семёнчику по грудке. А ему щекотно, смеётся, думает, что с ним играют. Увидел на Горпине очки, потянул к ней ручки и первый раз в своей жизни произнёс:

 - Мама.

Баба Настя как услышала, так и обомлела.

 - Ты чего, Настюха? – Горпина к ней. – Не переживай, будут оба здоровенькие.

 - Спасибо тебе, Горпуша. – изливала душу Настя. - Это ж надо! Его покойная мати очки носила, так он по очкам её и запомнил. Вот и подумал, что ты и есть мати. Ведь не говорил он до этого. А сейчас в первый раз сказал «мама». А мы уже боялись, чи то напасть какая-то, шо не говорит.

Знахарка расчувствовалась. Своих детей у неё сроду не было (хоть бы Бог дал байстрюка какого-нибудь). Взяла Семёнчика на руки, начала его забавлять, а он хватается за очки и опять:

 - Мама.

Тут уже и Горпину проняло. Защипало у неё в носу - и себе в слёзы. Сидят с бабой Настей, обнявшись и плачут.

А тут, как раз и дед Мина зашёл в хату, дрова занёс и грюкнул их на пол возле печки, чтобы просохли на завтра:

 - Что это вы тут воете, как собаки на ветер?

 - Так Семёнчик же первый раз заговорил! Увидел на Горпине очки и подумал, что это Дорочка, и сказал «мама», аж два раза! - Заговорил, слава Богу, наш Семенчик, - сообщила баба Настя радостную новость.

А у того одно на уме:

 - Так за это и выпить не грех. Доставай, старая, пляшку из своих запасов.

Покопалась баба Настя в коморке, вышла оттуда, привычно спрятав бутылку самогонки под передник, как бы кто не увидел.

- Вот это я понимаю! – одобрительно произнёс дед Мина. – А то, сидят, плачут, вроде больше некуда слёзы девать.

 - Ой! Молчи уже. Кому что, а курице просо.

Бабушка Настя быстренько собрала на стол кое-какую нехитрую закуску, поставила полустаканчики. Мина разлил по ним самогонку и отметили первое слово Семёнчика. Затем выпили, не чокаясь за упокой душ убиенных Идочки и Дорочки. Хитрый Мина подбил на ещё один тост:

 - Давайте ещё за папу, и чтоб Семёнчик говорил и дальше.

Выпили ещё. Вот так посидели, повспоминали всех и то, как раньше жили. Мина вышел во двор курить свой злющий табак, а женщины ещё поплакали, каждая за своё. Знахарка Семенчика из рук не выпускает, а он пригрелся и уснул. Затем она оставила бабе Насте какие-то травки. Рассказала, как их заваривать, пообещала наведываться и ушла, вытирая по бабьи, кончиком платка заплаканные глаза.

Вот тебе и все тайны! Называется - скрывали детей! А оказалось, что почти весь куток об этом знает. Знать-то знали, но ни одна душа не донесла! Как в народе говорят: «спрятала баба топор под лавкой».

Как-то раз, когда уже совсем стемнело, зашёл Микола-полицай. Снял шапку, обмёл веником сапоги от снега, поставил карабин возле печки, где стояли ухваты, и молча сел на лавку. Бабушка Настя застыла от испуга. Ноги - как отняло. Ко всему и Мины дома не было. Она уже не знала, что и подумать. Быстренько метнулась к шкафчику. Пошарила там, достала бутылку с самогоном, заткнутую кукурузным качаном. Поставила на стол. Затем принесла миску с солёными огурцами. Отрезала хлеба, вытащила из печки чугунок с картошкой. Подумала немного, а потом полезла в дальний угол шкафчика. Достала сало, завёрнутое в белую холстинку. Развернула и аккуратно нарезала на тонкие ломтики. Налила полный стакан самогона. Не поднимая глаз, Микола молча осушил стакан в три глотка, крякнул и вытерся обшлагом шинели. Отщипнул кусочек хлеба и понюхал его. Потом из своей сумки вытащил подстреленного зайца и положил на лавку.

Что-то хотел сказать, да только мучительно скривился. Не смог выдавить из себя ни слова, только махнул рукой. Сам себе налил ещё полстакана. Выпил. Медленно поднялся, забрал своё оружие и вышел из хаты. Уже на улице он надел шапку и сгорбился, как под какой-то тяжёлой ношей. Закинул за плечо карабин и побрёл по дороге, одинокий и обманутый.

Прости, Господи, осознавшего грех свой тяжкий, и помилуй его грешного.

 

Продолжение Следует

Сергей Горбовец

Изображение: Памятник членам ОУН, расстрелянным в Бабьем Яру.