{jcomments off}Гораздо сложнее было с мамой. Дора, как могла старалась поддержать больную маму. Для её пожилого возраста и слабого сердца пережить такое потрясение было очень сложно. Дора постоянно пыталась отвлечь маму от мыслей о предстоящем.

Затевала разговоры о их жизни в Могилёв-Подольске, о знакомых и родственниках, о её прежней работе в театре, где она служила костюмершей. Старалась хоть чем-то отвлечь в благоприятную сторону мысли пожилой женщины с помощью воспоминаний о чём-то смешном, о местечковых «знаменитостях» Могилёв-Подольска:

 - Мама, а ты помнишь Йоську-утильщика? Ну, он ещё ездил на пароконной бричке, но запряжена была только одна лошадь? Вторую он пропил, но всегда говорил, что цыгане украли.

 - А, это тот, который ездил по сёлам и покупал у населения всякий хлам: утиль, тряпки, кости.

 - Ну да, он. Только не покупал, а менял на что-нибудь. Мальчишкам давал папиросы-гвоздики. Те, кто был уже повзрослее брали у него «Казбек». А девушкам менял на тряпки бусы, колечки и всякую бижутерию. Они потом ходили по местечку и хвастались своими «драгоценностями».

- Конечно, помню, - от этих воспоминаний мама перестала плакать, и даже лицо её порозовело, - я помню у него сама когда-то выменяла свою старую кофту на модные в то время духи «Кармен». Твоему папе они очень нравились. Люди говорили, что Йоська своим промыслом кормил всю свою многочисленную семью. Да и корм для лошадки был дармовой. Ночевал он всегда где-то за селом на лугу. Выпасывай лошадок – сколько влезет. Ещё и домой привозил свежую конюшину. И у хозяек всегда покупал продукты по-дешёвке.

 - Люди говорили, - сказала Дора, - что у него когда-то было две лошади.

 - Конечно, было две. Вторую он позорно просрал.

 - Как это можно? – удивлённо спросила Дора, старательно избегая повторять мамино выражение.

- Однажды, после удачного парнуса он напился и остановился, как всегда, в поле переночевать. Его жена Рива на дух не переносила его сивушное дыхание. Одну лошадку, как специально, ту, которая получше, выпряг, а на вторую, которая похуже, уже не хватило терпежа. Видно, что-то съел. Бросил он им оттавы и начал искать укромное местечко в небольшом кустарничке. Там же рядышком лёг полежать, чтобы не идти специально второй раз, вдруг опять понесёт, и на свою беду уснул пьяненький. Утром проснулся – нет лошади. Бегал туда-сюда – лошадку, как ветром сдуло. Кто-то его выследил да и прибрал выпряженную лошадку ту, которая получше. Видно, боялся, что Йоська быстро обернётся и не стал на вторую тратить время и выпрягать. Вот она и осталась. Он на ней и ездил на свой промысел. А ту, вторую, люди говорят, что видели , вроде, похожую у цыган. Так его и прозвали – Йоська-полулошадник.

Дора чуть не задохнулась от смеха.

Вспомнили Мотла, у которого во дворе была маленькая будочка, где он, несмотря на свой мальчишеский возраст (четырнадцать лет!), паял кастрюли, ремонтировал примусы и керогазы, чинил обувь. Вообще-то это приравнивалось к предпринимательской деятельности и было наказуемо. Но, мама Мотла работала (ну, конечно же, неофициально), проституткой в ресторане Шаи Каминского, и участкового обслуживала бесплатно. А тот, за это закрывал глаза на парнус её сына. Тем более, что Мотл тоже никогда не забывал его поздравлять со всевозможными праздниками. Все были довольны.

Вспомнили Милю с первого этажа, которого родители заставляли пиликать на скрипке. Он её ненавидел. Гораздо лучше он овладел другим искусством: он умел попёрдывать по заказу. Получив «заказ», он провозглашал:

 - Исполняется бой московских курантов!

Затем поднимал ножку и оглашал колодезеобразный двор звуками, от которых интеллигентная музыкантша тётя Фира с первого этажа, затыкала уши:

 - Миля, я тебе заплачу, только не надо фальшивить.

А мама кричала ему из окна:

 - Миля, хватит уже пердеть. Иди играть уже.

 - Не хочу.

 - Иди домой, я сказала, онанист проклятый.

Маму Миля не боялся:

 - Онанизм укрепляет организм! – бойко парировал он в ответ на весь двор.

Но как только пацаны начинали кричать:

 - Миля, атас! Батя идёт!

Милю, как ветром сдувало. Папа ещё и в подъезд не вошёл, а из комнаты через окно уже пищала скрипка.

 - Ты знаешь, Дорочка, Миля обладал ещё одним редким талантом. Когда он уже стал большим, его часто приглашали на свадьбы или торжества. Он исполнял с  помощью своих неприличных звуков один номер. Когда все гости уже были пьяными, он усаживал на стульях в кружок несколько человек, мужчин и женщин. Выбирал кого-нибудь и долго всматривался в его лицо, изучая его внешность. Затем пердежом выражал его характер. Это так соответствовало внешности и нрава, выбранного им человека, что гости падали от смеха. Такой номер он проделывал всегда в очень узкой компании.

Накрывшись какой-нибудь одежонкой, мама и Дора тихо смеялись, опасаясь своим смехом побеспокоить соседок по камере. Но в камере, несмотря на гул от разговоров, всё было слышно. Во всяком случае, соседкам. Они всё слышали и даже попросили их рассказать им тоже, чего они смеются.

Наверное, так уж устроена жизнь, что рядом с горем ходит и смех. Жизнь не может состоять только из одного горя. Теперь, обречённые женщины каждый раз с помощью таких воспоминаний, хотя бы немного скрашивали своё тяжёлое положение и изредка отвлекались от своих угнетающих мыслей.

 - Что вы там спрятались и смеётесь? Расскажите и нам. А то сидим тут, как кроты.

 - А мы вот с мамой вспоминаем всякие смешные истории из нашей жизни.

 - Мы тоже хотим к вам.

 - Милости просим в наш дом, только уж извините угощать нечем.

Когда-то бабушка Ида служилала в областном передвижном театре костюмершой-парикмахером. Так сказать, соединяла две должности. Для передвижного театра иметь в штате и костюмершу и парикмахера, было накладно. Иногда ей даже приходилось подменять какую-нибудь актрису второго и третьего плана. Там же служил и её, ныне покойный муж, дедушка Семён. Он был скрипачом.

Своё выступление Ида начала с краткой и доступной для всех лекцией-рассказом, что же такое есть ТЕАТР?

 - Театр, даже самый маленький – это дом Мельпомены со своими порядками и уставом. Случайные люди, не обладающие даром актёра, или равнодушными к театральной жизни, там долго не задерживаются. Зарплата маленькая, жизнь полукочевая. Не каждый может это выдержать. И если в душе нет актёрского дарования, который перевоплощает артиста даже в самой трагической для него ситуации, - Ида сделала особое ударение на эту фразу, - и он не может выйти на сцену, чтобы исполнить свой долг и сыграть свою роль, то ему в театре, просто, делать нечего. Как правило, все служащие в театре, начиная от директора и кончая гардеробщицы – это бывшие актёры. Они сживались со сценой и никогда по своей воле не оставляли её. В свою очередь, театр тоже не бросал их на произвол судьбы. После ухода со сцены по разным причинам, они, как правило, продолжали служить в театре на вспомогательных работах. Например: - гардеробщик, билетёр, осветитель, костюмер, швейцар и т.п. Среди актёров существует выражение: «Лишь в лёгком челноке исскуства от скуки мира уплывёшь». И я должна вам сказать, что это святая правда. К числу этих служителей принадлежала когда-то и я, ваша покорная слуга.

Бабушка Ида  знала множество всяких театральных историй. Рассказывая их, она непроизвольно входила в роль и перевоплощалась на глазах. Многое уже забылось, но кое-что ещё в памяти осталось.

 - Я вам  расскажу несколько случаев из театральной жизни.

 - Конечно расскажите. Только так, чтобы и мы слышали, - раздались голоса из углов камеры.

Несмотря на то, что бабушка Ида не была актрисой, а всего лишь костюмершей, по своей натуре это была врождённая артистка. Дома она отрывала такие сценки из спектаклей, причём ни разу не повторяясь в своём репертуаре, что соседи от смеха надрывали животики. И вот, сейчас, она вышла в своём рванье на середину камеры и случилось Чудо! Она преобразилась.

Это уже была не униженная своей национальностью пожилая женщина, с тремя внуками, с которыми палачи разлучили её навсегда. На ней уже не было старого рванья. Она была в сценическом платье (Ну, как же, в зале аншлаг!). На ногах туфли с медными, надраенными пряжками. Волосы украсила завивка. Ногти покрыты ярким лаком. Ноги в коленях выпрямились, исчезла боль в спине от жёсткого матраса, куда-то подевалась застарелая подагра, спинка прямая, исчез «вопросительный знак», морщины на лице от переживаний последних дней, разгладились, исчезла аритмия, которой она страдала последние годы! Пульс бился ровно.

Одна женщина, чудом сохранившая от шмона маленькое карманное зекальце,  навела на актрису маленький, еле заметный отблеск камерной лампочки и получился софит.

Ида, входя в образ, начала медленно и выразительно своё выступление. Она играла того или другого персонажа каждым мускулом лица, давая возможность слушателям слиться с образами:

 - Ну так вот, - начала бабушка Ида, - в театре, как правило, тексты, которые можно читать, актеры не учат наизусть, а просто считывают с листа. Идёт спектакль, я уже не помню какой, да это и не важно. По ходу действия на сцену вбегает гонец и передает королю в руки письмо:

 - Ваше Величество, Вам письмо!

Король разворачивает свиток и … О, ужас, там нет текста (коллеги решили подшутить). Но короля играл опытный артист и, возвращая свиток гонцу, говорит:

 - Читай, гонец!

Артист, исполняющий роль гонца, тоже не лыком шит, возвращает письмо королю:

 - Неграмотен, Ваше Величество!

В камере, в этом адском месте страданий, наверное, впервые за всю её историю существования, раздался дружный смех и аплодисменты. Послышались просьбы:

 - Бабушка Ида, расскажите ещё что-нибудь, ну, пожалуйста!

Ничего так не вдохновляет артиста, как аплодисменты.

- Ну, хорошо, - согласилась она и начала говорить, подражая артистам:

 - В одном небольшом театре ставили «Тараса Бульбу». Если вы помните в тексте есть эпизод, где Тарас убивает своего сына Андрея, который ради прелестной польской крали предал отечество. Как это происходило в жизни мы себе представляем – Тарас Бульба достал пистоль, прицелился, крикнул свою знаменитую фразу:

 - Я тэбэ породил, я ж тэбэ и вбью!

Нажал на курок, выстрел, выродок падает замертво.

В театре всё по-другому. На дорогую бутафорию денег нет, поэтому поступают проще - на сцене берут деревянный макет пистоля, направляют на вражину, говорят нужную фразу, а за сценой сразу после "вбью" кто-нибудь палит из стартового пистолета. Обычно, этим кто-нибудь являлся штатный рабочий сцены (принеси-подай-подвинь...). Кстати, тоже из бывших актёров.

Теперь сама история. На сцене действие приближается к вышеупомянутому акту пьесы. Бульба уже достал пистоль, прицелился, сказал что надо и машинально дёрнул руку вверх (имитируя отдачу). Но!!! Выстрел не прозвучал (как выяснилось позже, "стрелок" как раз поминал предателя Андрея в кругу единомышленников и прекратить процесс потребления было невозможным!). Тогда Бульба исполняет следующий финт - бросает пистоль и с криком "я тэбэ породив, я ж тэбэ и зарублю», хватается за саблю на боку. Но!!! Сабля тоже бутафорская, вырезанная вместе с ножнами из цельного куска дерева и, естественно, из ножен не вынимается. И тут в игру, допив свой стакан, вступает наш "стрелок" - рефлекс ему подсказал, что пить за упокой грешной души Андрия рановато (ведь выстрела-то не было), и он схватив стартовый пистолет, несётся за сцену и палит в тот момент, когда исстрадавшийся Тарас борется с саблей. Андрей, услышав выстрел, падает замертво. Тарас Бульба, опупевший от всего этого балагана, какое-то время смотрит на лежащее на сцене тело своего отпрыска, потом наверх, и произносит фразу, добившую зрителей:

 - Гарный був хлопец, жаль громом убило... .

Вся камера покатывалась со смеха:

 - Бабушка Ида, расскажите ещё! Просим, ну, пожалуйста.

- Я вам ещё расскажу случай – вошла в раж бабушка Ида, - из нашей обыденной местечковой жизни. Во дворе, напротив нашего дома, жила одна из многочисленных еврейских семей. Самого маленького, восьмилетнего Яшика, родители решили выучить на большого пианиста. Бедного ребёнка заставляли играть гаммы по три-четыре часа в день. В их же семье жил мамин брат, дядя Яшика, тридцатипятилетний балбес-холостяк Семён. В семье его все ругали за вольный образ жизни, (а, может быть и от зависти). А Сёма только похохатывал над ними, и жил своей жизнью, не пытаясь в ней что-либо изменить. Особенно донимали его сестра и её муж, (подпольный зубной врач)  - папа и мама Яшика. Они его иначе не называли, как Сэм-половой разбойник и даже начали отказывать ему давать деньги, мотивируя тем, что Семён, видите ли, оказывает дурное влияние на Яшика. Это обидело Сэма, особенно последнее. Он решил отомстить семейке подпольного зубного врача. Надо сказать, что Сэм действительно пользовался большим авторитетом у маленького Яшика. Он даже иногда давал ему покурить, чем Яшик очень гордился перед своими сверстниками.

Папа и мама Яшика не считаясь ни с какими затратами готовили Яшику место в какую-то обалденно дорогую музыкальную школу аж в самой Одессе. Ну, ясное море, где же ещё готовят хороших музыкантов? Конечно же, в Одессе! На это были брошены все основные средства влияния.

Однажды, после доверительной папироски Семён, так это, небрежно, между затяжками, спросил у Яшика:

 - Яша, и охота тебе поступать в эту школу для малохольных? Оно тебе надо?

Последняя фраза прозвучала как подсказка Яшику на нужный ответ.

 - Не-а, не хочу. Это папа и мама хотят. Я хочу быть таким, как ты.

 - Хочешь я тебя научу, что надо делать, чтобы тебя не приняли?

 - Да, хочу, научи.

И Сэм постепенно начал осуществлять свой коварный замысел.

В августе вся семья выехала в Одессу поступать в школу для «малохольных». Подошло время выступления Яшика. За столом сидела солидная комиссия в лице двух преподавателей, местной музыкальной знаменитости из филармонии, одного выпускника-отличника и директора школы. Яшик вышел на сцену в костюмчике, на который папа Яшика целый месяц лечил левые зубы. Сев за пианино, он сыграл какую-то пьесу. Комиссия начала переглядываться между собой и многозначительно посматривали на Яшика. Чувству, что его дела неважные и могут принять в школу для «малохольных», Яшик решил выбросить «козырного туза». Он застенчиво, как николаевская целка, спросил у комиссии разрешения исполнить ещё кое-что:

 - Можно я спою вам песенку, это у меня получается даже лучше, чем ноты? Даже дядя Семён говорит, что я пою её лучше всех. Услышав имя «Семён», родители Яшика начали ощущать иголки в заднице. Им стало даже жарко.

Получив одобрение комиссии, он встал со стульчика и вышел на середину сцены.

Тут бабушка Ида приняла позу, сделала «руки в боки» и спела, имитируя Яшиков голосок:

 - Оцен-поцен двацать восэм и четыре трицать два.

Комиссия была в ступоре. Родители в ужасе. А Семён в заднем ряду покатывался от смеха, наслаждаясь греховным чувством мести.

Случай, рассказаный бабушкой Идой, был не такой уже и смешной, но мимика и мастерство исполнительницы вызвали аплодисменты всей камеры. Женщины, прибитые горем, забыли на какой-то миг о своих страданиях, смеялись сквозь слёзы. Они аплодировали старой женщине-еврейке, которая, невзирая на свой почтённый возраст, больное сердце, застарелую подагру и трагическое моральное состояние, нашла в себе силы для того, чтобы поднять дух таких же смертников, как и она сама.

Дора тоже не отстала от мамы. Имитируя руками и пальцами движения пианиста, она «сыграла» на столе, подпевая «Тум бала, тум бала, тум балалайка». Буквально со первой же строчки знакомая всем с детства песенка была подхвачена. Пела вся камера. Теперь почти у всех женщин из глаз текли слёзы. Это были слёзы не боли и горя, это были слёзы о прошедшем прекрасном. Это были слёзы радости, очнувшихся от страха слабых еврейских женщин, почувствовавших свою гордость и внутреннюю силу. Это были слёзы СИЛЬНЫХ.

Затем все дружно подхватили «Бублички», на идыш «Бай мир бист ду шейн».

От всей души узницы благодарили Дорочку за близкие сердцу песни. Весёлый смех и пение обречённых на смерть. Теперь у них исчез страх из души! Это ли не победа над палачами?!

 

Продолжение Следует

Сергей Горбовец

 

Изображение: А. Дюрерю Руки молящегося. Общественное достояние.