"Везде, где нет человека, будь ты человеком". Рав Гиллель

Если легковерный читатель решит, что я захотел повествовать о злоключениях еврея в 50-е годы 20-го столетия, решившего эмигрировать в США, то он совершит ошибку.

Этот период нашей грустной истории достаточно освещен. Приведу, как минимум несколько баек того времени. "Стоят два еврея. Подходит третий и, не здороваясь, говорит:

- Я не знаю, о чём вы говорите, но ехать надо.

В проливе Босфор встречаются два корабля – один из Одессы в Хайфу, другой – наоборот. На палубах стоят два еврея и, глядя друг на друга, крутят пальцем у виска.

И уж последняя, представляющая наш ОВИР, по изощрённому антисемитизму перекрывавший Гестапо в виде общества помощи беженцам им. Фритьофа Нансена.

Еврей пришёл за визой в Израиль, ему дают неделю на размышления. Приходит, просит визу в США, в Израиле террористы – арабы...

Терпеливо дают ещё неделю на раздумья.

Приходит с сомнением: в Америке заваруха, чернокожие бастуют...

Хозяин кабинета вручает еврею глобус, предлагает посидеть и выбрать, наконец, куда он хочет уехать.

Через час смущенный проситель, возвращая глобус:

- Скажите, а у вас нет другого глобуса?

***

Дело было давным-давно. В 1914 году, до того, как сербский террорист Гаврила Принцип устроил кровавую разборку в Сараево. И не с кем-нибудь, а с наследником австро-венгерского престола. Из-за него-то я и не стал янки.

Итак, почти (без малого) сто лет назад мой дедушка Мойша решил отправиться в поисках лучшей жизни в страну, слывшую оплотом демократии и прав человека. Он вряд ли читал сочинение пары европейских бородачей «Манифест коммунистической партии», хоть и сам носил бородку. Просто хотелось есть самому и, чтоб Рохеле не вздыхала: чем завтра кормить детей? А уж на них Господь не скупился: четыре сына и две дочери. Словом, заняв у фабриканта Пинхаса Балмагии, брата жены, деньжат, взял с собой старшего Иоську (18 лет, мой папа) и Моську (16 лет) сел на поезд и поехал в Гамбург. Как и на что жили оставшиеся в Городище неведомо.

У Гашека есть глава «Будейовицкий анабазис Швейка», кстати, тоже Иосифа. То, что я расскажу от имени отца, может именоваться «Нью-Йоркский анабазис Белоцерковского».

Начну с того, что так далеко и в таких условиях мы в жизни не ездили. Вежливые и внимательные кондуктора (так именовались проводники), корректные полицейские и главное – по полке на человека! Лежи, сиди, гляди в окошко. Красота! А за окном картинка из журнала «Нива»: все под линеечку, чистота. Красота. «Прощай, немытая Россия!»

Папа все в зеркало гладится и подстригает бородку, заводит галантные разговоры с дамочками из соседнего купе, Моська без умолку болтает, а я тихонько пою всё подряд.

И вот на бричке с рессорами нас привозят в порт Гамбурга, а наш пароход «Фридрих Великий» уже стоит у причала и дымит своими тремя трубами.

Радости и ликованию нет предела. И не смущает небрежность стюардов к нам, обитателям 3-го класса. Мы в России не такое видали.

У причала всё выглядело легко и красиво: корабль, шипящие грохочущие машины, бегающие матросы, чайки и волны за бортом...

И вот нас уже болтает. Эйфория улетучилась, как деньги на карманные расходы. Трехпалубную громадину швыряет как лодочку. Тошнит. Всех поголовно.

Маленький злющий гномик сидит внутри и изо всех сил толкает желудок поближе к глотке, чтобы вывернуть его наизнанку как перчатку. Запах еды вызывает новые спазмы. Очень хочется пить, но опреснённая вода гнусна на вкус. Матросы хоть бы хны, ходят со швабрами и совками, подтирают выпавшее содержимое желудков, перешучиваются.

Общительный папа у кого-то выпросил редкую книгу – самоучитель английского языка для русских.

- Учите язык, бездельники, будете у меня переводчиками...

Как бы не так. Пытаемся что-то учить, получается коряво, глупо и смешно. Сидим, вычитаем что-нибудь и хихикаем.

Какой-то господин:

- Что за книги, молодые люди?

- Энглиш, - отвечаю с достоинством.

- Не энглиш, а инглиш, - поправляет господин.

Тоже умник нашёлся. Я же вижу, что энглиш.

Кормят чаще всего какой-то белой рыбой. Дают здоровенные куски, просто вареные, с кашей и подливой. Нет того, чтоб поджарить как мама в муке, с корочкой. Быстро приедается. Матросы опрокидывают в океан огромные котлы, и тут же птицы и рыбы набрасываются на остатки от наших обедов и завтраков. При этом птицы, пролетая над палубой, умудряются обгадить всех и вся.

Папа понуждает нас молиться трижды в день. Остальные тоже молятся, так что на нас никто особенно внимания не обращает. Более того, среди пассажиров нашёлся настоящий ребе и в шабес устроил богослужение на нижней палубе. Мы с Моськой пели. После этого со мной стали здороваться:

- Шолом-алейхем, юный кантор!

Я скромно отвечал на приветствие, но бес тщеславия заставлял раздуваться от гордости. Скромный Матвей реагировал на знаки внимания намного спокойнее и достойнее.

И вот, наконец, в тумане вырисовались очертания статуи Свободы и серые небоскрёбы Нью-Йорка. Слёзы, объятия, поздравления! Ура, сбылось. Как будто во главе с Ковчегом Завета перешли Иордан.

Но что это? Вместо пассажирского парохода, который с рейда отвозит пассажиров в порт, малюсенький катерок причаливает к нашей громадине. Поднимаются какие-то люди в форме к капитану и уединяются в его каюте. Потом отплывают в порт. А мы в неведении. Поползли слухи. Уже у кого-то истерика. Папа внешне спокойный, но в глазах тревога.

Проходит время, что-то объявляют по громкоговорящей связи, люди приходят в движение. Объявление на 5 языках: в связи с началом войны Америка закрывает квоту, аннулирует ранее выданные визы. Предлагается сохранять спокойствие, после подготовки корабль возьмёт курс на Гамбург. Так в наш обиходный язык кроме слова «погром» проникает второе страшное слово «квота».

Как двери в Ноевом Ковчеге. Были открыты: спасайся, кто хочет, а потом «Хлоп!» И закрылись. Опоздавшим пенять на себя. Время разорвалось на две части: «до» и «время войны». Все надежды, чаянья, мечты и планы остались в «до». Раскололась жизнь, раскололся мир. Мы, граждане России, находимся на судне противной воюющей стороны – Германии. Кто мы? Первые пленные этой войны? Слава Богу, что не военнопленные. В Россию дорога заказана, в Америку тоже.

Оставалось только молиться, чтобы немцы не упекли нас в лагерь. (Позже это получило наименование «перемещенные лица»).

Снова Атлантика, и уже обратный курс. Качка, тошнота, белая рыба. Настроение команды изменилось – хамят, заслышав русскую речь. Но главное не это. Мы психологически убиты. Если по пути в Америку нам светила путеводная звезда новой жизни, теперь она погасла, и даже завтрашний день представлялся зыбким и мрачным, как туман над болотами.

Нас высадили в Бремене после двухнедельных мытарств на корабле. Оформили временный вид на жительство, и вот стоит наша троица на выходе из зала ожидания порта в совершенной растерянности. Всклокоченные, растерзанные, голодные. И тут папа громко нараспев произносит из «Теhиллим»:

- Кто, как Господь, Б-г наш, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призвать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего.

Амен?

- Амен, - дружно отвечаем мы с братом.

От порта лучами расходятся пять улиц – решаем идти по средней. Очевидно, от нас веет таким неблагополучием, что встречные обходят нас стороной, а дамы вообще переходят на другую сторону. Отец идет угрюмо и уже не поглядывает на встречных дам с былой игривостью. Быть может мы первые вестники грядущих несчастий этой войны. Папа напряженно вчитывается в вывески и объявления. Вдруг резко командует:

- Стоять! – и заходит в какую-то дверь.

Оказалось, что отец прочёл слово «папир», что на украинском, идише и немецком значит «бумага». Дом этот был небольшим картонажным комбинатом. Всех мужчин успели мобилизовать, работать некому. А мы втроем у себя дома были обучены этому ремеслу, знали машины, словом, это был перст Божий.

Хозяин тут же отправил нас с запиской к фрау Копке, которая сдавала жильё со столом за умеренную плату.

На другой день отдохнувшие, чистые и сытые мы начали трудиться на герра Крауса, чье имя красовалось на вывеске. Не думаю, что этим мы подрывали боеспособность России, так как наша продукция к войне не имела отношения.

Я начал петь в центральной синагоге Бремена, старинном здании 16 века.

На праздники нас пригласили в Гамбург, довелось петь и в тамошних синагогах. А потом наш добродушный хозяин посоветовал съездить в Берлин в оперный театр. В хоре оперы я пел во многих постановках. В этом коллективе царило спокойствие, дружелюбие и уважение. Меня, «чужака» приняли на равных.

А вообще жизнь в Германии резко отличалось от привычного уклада. Тротуарчики, мощенные желтым кирпичом, проезжая часть, выложенная брусчаткой под линеечку, деревца на улицах в металлических оградках, беленые заборчики палисадников, одинаковые урночки для мусора. Все взывало к чистоте и порядку. По утрам молочник объезжал район частных домиков, забирал выставленные с вечера за порог деньги и оставлял бутылки с молоком. То же самое проделывал булочник, развозя булочки в белых бумажных пакетах. Я не помню ни одного случая, когда что-нибудь попадало не по назначению.

Внутри калиток были прикреплены несколько холщевых мешочков. В них складывали косточки от вишен, слив, абрикосов, персиков. Специальный служитель на лошадке объезжал дворы, собирал сырье и оставлял в мешочках мелкую денежку. Косточки рачительные немцы использовали в кондитерской и ликеро-водочной промышленности.

Собак выгуливали с ведерком, совочком и веничком. И не было случая, чтобы экскременты домашних животных попадались под ноги. Более того. Собачьи какашки тоже собирались, ездил также специальный сборщик по улицам. Оказывается, их использовали при выделке кожи экстра-класса – шевро. Были в этих дарах природы какие-то ферменты, которых не научились синтезировать.

Дыхание войны почти не ощущалось. Да, конечно, газеты пестрели оголтелой милитаристской пропагандой, часто по улицам маршировали бравые солдаты. Однажды мы с братом, идя по улице, перебросились фразой на русском языке. И вдруг услышали:

- Руссише швайнен! (Русские свиньи)

Забавно: в России мы «жиды пархатые», здесь «русские свиньи». Так кто же мы? Но был эпизод и похуже. Из нас, оставшихся в Берлине, составилась компания человек 6-8. Собирались в одной квартире, пили глинтвейн, играли в карты и естественно пели песни. Когда еврейские, русские и украинские песни были перепеты, кто-то предложил петь революционные. На родине это был запретный плод, здесь-то мы отведем душу. И пошло-поехало: «Интернационал», «Замучен тяжелой неволей», «Смело, товарищи, в ногу!», «Отречемся от старого мира!». На этой песне мы и прокололись. Революционеры ничего умнее не придумали, как петь её на мелодию «Марсельезы». Ну и что, скажете вы. А то, что «Марсельеза» была гимном Франции, заклятого врага немцев в этой войне. Бдительные соседи донесли «куда следует» и нас взяли «тепленькими» на месте нашей сходки. И тут выяснилось (о ужас!), что я старше всех, остальные отделались легким испугом. А из меня начали вытягивать признание в подрывной деятельности. Нужно было назвать адреса, явки, пароли, шифры т.п. Главное, кто шеф и на кого работаю. Мне повезло, что до времен Гитлера было ещё лет 20. Поэтому не били, не пытали. Правда, психологически, пытали:

«Сознайся, а то хуже будет. Расстреляем по законам военного времени и т.д.»

Я очень долго не понимал, чего от меня хотят. Мое непонимание расценивалось как очень тонкая игра.

Пока же я сидел в одиночке и от тоски пел псалмы. Иногда, когда, забывшись, брал высокую ноту, тюремщик стучал в дверь и орал в окошко: «швайген!»

«Пошвайгаю» немного и опять затяну «На реках Вавилонских». Так прошло семь месяцев. Кормили сытно, но странно. Например, селедку давали запивать молоком. Позже один опытный дядька объяснил, что это один из способов сломить упорство подследственного.

- Когда у человека болит живот и мучит понос, он не станет запираться, а сознается даже в том, чего не делал.

Однажды следователь сказал:

- Так для чего вы пели «Марсельезу»?

Отвечаю, что не пели.

- А это? – спрашивает, - и напевает мотивчик.

- Так это «Отречемся от старого мира» - русская революционная песня.

Когда я перевел на ломаный немецкий, следователь долго хохотал. А затем сообщил, что проверки меня по линиям русской, английской и французской контрразведки показали, что я чист перед Кайзером и Рейхом.

На свободу с чистой совестью. Но с некоторыми потерями. Мой желудок после отсидки категорически отказывался переваривать гвозди.

Вообще я понял истоки немецкой дисциплины: здесь воздаяние мгновенно следует за преступлением. Однажды я перешел улицу в неположенном месте. Транспорта не было, и я бестрепетно шагнул на проезжую часть. Неожиданно страшный удар по спине заставил меня вскрикнуть и подпрыгнуть одновременно. Обернулся, ищу обидчика, но взгляд уткнулся в серое сукно шинели. Чтобы увидеть лицо шуцмана пришлось задрать голову. Он ухмылялся, похлопывая по ладони дубинкой, и как бы вопрошал:

- Нох айн маль? (Повторить?)

Так вот, из тюрьмы я вынес не только испорченный желудок, но и нос искривленный в сторону. Имел неосторожность огрызнуться конвоиру и тут же получил прикладом в нос. Неделю провалялся с мокрыми тряпками на носу и долго ещё страдал от насморков.

А дни шли за днями. Изнашивались металлические детали, запчасти не поставлялись в связи с войной, хозяин организовал у себя механическое производство. Матвей стал токарем, а я фрезеровщиком.

Прошло четыре года. Царя прогнали, большевики захватили власть, немцы прогнали своего кайзера - свобода!

И вот мы возвращаемся домой. Так и не покорив Америку, но сохранив жизнь в той страшной мясорубке, которую потом назвали "Первая мировая война". Мы проехали через разрытую боями Восточную Европу, Западную Украину, чтобы встретиться с нашей бедной мамой и голодными братьями и сестрами.

Еще рассчитывал встретиться с девушкой, в которую был тайно влюблен – Фейгеле Берман, дочь управляющего фабрикой дяди Пинхаса. Но тут меня постигла неудача. Мой кузен Хацкель, он же Саша, сын Пинхаса Балмагия, окончив Киевское коммерческое училище, был отправлен отцом для «полировки» знаний в Иерусалим, в англо-еврейскую коммерческую школу. Но Ближний Восток оказал на него разлагающее действие: он стал завсегдатаем злачных мест и героем галантных приключений. За что и был выдернут своим папашей с земли обетованной в Киев, поставлен на работу и женат. На той самой Фейгеле Берман.

А мне, младшему, бедному досталась её младшая сестра Хайкеле. Она была красивая и простоватая, искренне хохотала над моими хохмами и с упоением внимала моему пению.

Но встречи с ней могло и не быть. Гражданская война подстроила мне одну из таких кровавых гримас, что только Божье вмешательство сохранило жизнь.

Еду в Киев, во всем немецком, пальто, котелок, тросточка, блестящие штиблеты . В Фастове проверка документов. Видно, что полуграмотные мужики, долго и тупо разглядывают документы. Протягиваю немецкий паспорт. Увидев кайзеровского орла, кричит напарнику:

- Во! Шпиен!

- Ты откуда?

От волнения начинаю говорить по-немецки.

- Я ж казав, нимцький шпиен. Выводи его.

Выхожу под конвоем, в спину тычут штыком, заводят во двор. Из-за сарая слышны хлопки выстрелов.

Стоит старшой в папахе.

- Хто такой?

- Да шпиен немецкий.

- В расход, за сарай.

Из дома выходит кто-то в красных галифе и кожанке с маузером.

В отчаянии кричу ему:

- Камрад, камрад!

- Что такое?

- Шпиен, - отвечает мой мучитель.

- Давай его сюда.

Сбивчиво говорю кто я и откуда. Читает паспорт.

- А что в Германии делал?

- Работал.

- Кем?

- Фрезеровщиком.

Покосился на моё одеяние:

- Руки покажи.

Показываю, благословляя Бога, за то, что последние два года работал с металлом.

- Эх вы, горе-вояки! Чуть своего человека, германского пролетария в расход не пустили! Думать надо!

Мало того, что этот командир мне жизнь спас, так он меня снабдил еще и мандатом, позволившем мне беспрепятственно доехать до Киева.

Почему-то вспомнился русско-английский разговорник на корабле. Когда плыли в Германию, папа нашёл хозяина книги и с благодарностью вернул. Тот с ненавистью глянул на разговорник и, грубо выругавшись, швырнул в серые воды Атлантики.

 

Послесловие автора

Мой отец, Иосиф Мосеевич, пел в синагоге Бродского со своим кузеном Хацкелем (дядей Сашей). Их заметили, пригласили учиться в консерваторию. После двух лет учебы они вынуждены были перейти на более прозаические хлеба. У дяди Саши уже была дочь, моя мама ожидала рождения моего старшего брата. Мужчины должны кормить свои семьи, и пошел папа фрезеровщиком на «Ленкузню», а дядя бухгалтером в какой-то «Торг». Но...

В каждой семье есть свой демон. Нашим демоном стал профессор Семен Григорьевич Элькенбард, член партии с 1918 года, участник красного ополчения, чудом вырвавшийся из рук деникинской контрразведки. Женившись на старшей сестре моей мамы, которая, таки да, (!) побывала в Америке и вернулась строить социализм (!), дядя Сеня начал учить всех жить. Он свалился из Москвы и тут же потребовал, чтобы папа поступал в ВУЗ. Его слушались. А как же! Так папа окончил заочно Харьковский финансово-экономический институт. В их выпуске было всего 10 человек. 9 из них стали рьяными партийцами, пошли в гору. Один даже дошел до зам. наркома. К 1959 году все были расстреляны.

Папу хранил Господь. Он был мягким, ранимым человеком, честным не по времени и щепетильным до глупости (так считали более практичные). Он приехал из Германии почти без денег. Но его багаж был в нем, и нам из него кое-что досталось:
1. Не лги;
2. Не бери того, что тебе не принадлежит;
3. Уважай ближних, особенно женщин;
4. Даже старые брюки должны быть вычищены и отутюжены;
5. Башмаки, независимо от их возраста или состояния, должны блестеть;
6. Не в свои сани не садись, т.е. не рвись к должностям, с которыми ты не справишься;
7. Даже если тебе не нравится то, что ты делаешь, найди способ полюбить это.

И все производное от этого.

Какое дело было НКВД до скромного инспектора Госбанка? Целые дни папа считал миллионы (на бумаге, разумеется), из которых складывался бюджет Украины. Но пение он не оставил. С удовольствием ходил на «спевки» в хор Киевского дома учителя. На выступления нам давали «контрамарки». В войну его выудили из серой солдатской массы (дирижер военного оркестра 20 лет назад играл в Синагоге Бродского). Так папа стал участником, а иногда и солистом ансамбля Уральского округа.

В начале Великой Отечественной папе было 45 лет, запас 2 (!) категории. Его мобилизовали в январе 1942 года на Урале в Манчаже Свердловской области. В связи с возрастом его не аттестовали на офицера, и служил папа рядовым. «Писарь-каптенармус» - так звалась его должность. Расквартирован его полк был в Камышлове под Свердловском. А в Свердловске жил наш родственник Юрий Петрович Найдис, который работал главным инженером «Уралтяжхиммаша». Так в выходной день папа по снегу топал к Юре, проводил у них воскресенье, а в понедельник в 6 утра выходил в обратный путь. Однажды, подходя к части, папа ощутил странную легкость в кармане полушубка. Там должен был находиться ключ от сейфа с секретными документами. За такую потерю штрафбат – это самоё легкое. А то трибунал и вышка по законам военного времени. Можно себе представить, что творилось у него в душе, когда он повернул вспять и пошёл, утопая в снегу по своим же следам.

Вероятность успеха его поиска была астрономически малой величиной. Но вот, когда он весь мокрый в 20 градусный мороз прошагал почти полдороги, в глаза его ударил нестерпимый блеск. В свете восходящего солнца ключ блестел, чудом не погрузившись в снег.

Когда папа рассказывал это, в его глазах стояли слезы. Воистину «не приключиться тебе зло, и язва не приблизится жилищу твоему; ибо ангелам Своим заповедает о тебе охранять тебя на всех путях твоих».

Не всех из папиной семьи ангелы охранили. В Бабий Яр ушла его мама, а наша бабушка с двумя дочерями, внуками и зятем. Брат Матвей, с которым папа ездил к таким приличным немцам, служил в МПВО. А о них забыли при отступлении из Киева. Так все бойцы противовоздушной обороны Киева попали в плен. Когда их вели по улицам, избитых и истерзанных, толпа плевала на них и глумилась. Об этом нам рассказали свидетели.

Сразу после войны, уже в Киеве, папа часто по ночам вскрикивал страшным фальцетом, всхлипом, от чего у меня становились волосы дыбом. Он видел один и тот же сон. Группа наших солдат, попавшая в плен к немцам стоит надо рвом и немецкий солдатик лениво поднимает свой «шмайссер»...

Не знаю, кто будет читать эти записки. Одно лишь скажу: моим пером двигало не тщеславие. Это попытка отдать дань уважения и любви к давно ушедшим. Это попытки хоть как-нибудь компенсировать недостаток внимания и тепла, к сожалению недоданных еще при жизни родителей.

 

Захарий Белоцерковский

 

Фото №1. Слева направо: Иосиф Белоцерковский (Иоська, от его имени ведется повествование), Дедушка Моисей (в рассказе - отец), Матвей Белоцерковский (Моська), 1915 г.