Однажды, читая повесть безвременно ушедшего Сергея Довлатова, я наткнулся на упоминание о том, что на Брайтоне кто-то (не помню точно кто), придя на день рождения, пожлобился на подарок и преподнес в качестве такового фотографию правозащитника Белоцерковского.

В том, что речь шла о Леньке, Лейбе или, как он, кажется, назвал себя в Израиле, Арие, сомнений не было. Многое вспомнилось в этой связи, особенно то время, когда мы небольшой группой работали над реконструкцией здания Киевского ипподрома под министерство.

В сентябре 1971 года, возможно впервые за долгие 20 лет, еще не очнувшись от хрущевской оттепели, собрались передовые люди Киева на несанкционированный митинг на месте Бабьего Яра. Я знал, что митинг будет, меня волновала память о тех сотнях тысяч ни в чем неповинных людей, но, повинуясь «заячьему» инстинкту, не пошел. Оправдание себе нашел мгновенно: маленькие дети. Но Лейб, который формально числился у меня в группе старшим архитектором, конечно же, пошел.

«Формально» говорю потому, что этот человек никогда и никому не подчинялся. Если он что-нибудь и делал, то не по приказу или указанию, а по просьбе, в порядке одолжения. Вообще он был диким занудой. Во всем желал дойти «до основанья, до корней, до сердцевины». Провоцируя этим у мужиков желание послать подальше, на что, впрочем, не обижался, объясняя это поверхностностью и эпикурейством большинства людей. У женщин иначе. Если у одних он вызывал сильную головную боль, то у других – жгучее желание отдаться. И тут, отбрасывая философию, срывал «цветы наслаждения», поддаваясь ненавидимому им же эпикурейству.

Свою склонность к полигамии объяснял естественным устройством системы размножения у мужчин и женщин.

– Понимаешь, – говорил он, – женщина во время овуляции вырабатывает одно яйцо в месяц, а мужчина во время эякуляции выбрасывает 200-300 миллионов сперматозоидов, т.е. по природе женская особь моногамна, а самцы – полигамны.

И тут же приводил примеры из дикой природы, предпочитая китов и кашалотов волкам и слонам.

Еще Лейб писал маслом неплохие пейзажи, играл в одиночестве на скрипке, как Шерлок Холмс, сочинял диковинные, занудные, как он сам стихи. В процессе сочинения, равно как и в процессе чтения стихов, он ужасающе гримасничал, ощеривая светленькие щеточкой усы, скаля зубы и вертя глазами так, что иногда белки полностью заполняли глазницы, морщил нос и лоб, изламывая брови. Это настолько диссонировало с тягучестью его поэзии, что неизбежно вызывало гомерический хохот. Леня недоумевал, что может быть смешного в трагических рассуждениях поэта-изгоя, взирающего на человейник (неплохо, правда?) с горных высей Демонова полета. И еще считал мое простодушие и открытость очень ловкой мимикрией, за которой прячется еще более демонический, чем его разум. Это было смешно, но льстило.

Итак, Леня пошел на этот митинг. Мало того, он выступил вслед за Виктором Некрасовым. С его слов он сказал:

– Это скорбное место взывает к совести и памяти живущих ныне. Но наследие тех, кто вершил здесь расправу, к сожалению, живо и цветет пышным цветом в нашем обществе. Это – махровый антисемитизм, проявление которого мы встречаем в очереди, в троллейбусах, при устройстве на работу, также при поступлении в институт. И это при полном попустительстве властей. Я предлагаю потребовать, чтобы государство приняло постановление о пресечении антисемитизма, аналогичное недавно принятому закону о хулиганстве. Пока государством антисемитизм не объявлен антиобщественным явлением, никто не застрахован от безнаказанного оскорбления национального достоинства в быту и на работе.

В качестве положительного примера Леня привел хрестоматийную историю о том, что в дни германской оккупации Дании король и королева, чтобы защитить своих подданных нашили себе желтые звезды на одежду. Пока озадаченные фашисты советовались с Берлином как быть, датчане в одну ночь переправили все еврейское население в нейтральную Швецию, сохранив от гибели сотни тысяч.

И еще, рассказал Леня, что шныряло там бессчетное количество типов с блеклыми физиономиями в одинаковых серых плащах, снимали на узкопленочные камеры, записывали на репортерские магнитофоны.

Вскоре пришла в нашу еврейскую фирму бумага о том, что наш сотрудник, имярек, выступал на сионистско-националистическом сборище в Бабьем Яру с речами, извращающими национальную политику партии и правительства, вкупе с украинским националистом писателем Кобылянским и алкоголиком, и антисоветчиком Виктором Некрасовым.

Бумага, конечно же, была «для служебного пользования», но ее содержание, естественно, стало общим достоянием. Следует оговориться, что организация наша была одной из двух на весь Киев, куда официально разрешено было брать на работу иудеев. Зыбкость положения фирмы требовала от шефа – милейшего Иосифа Израилевича Полищука – очень взвешенных мер, дабы не раздразнить партгусей, но и Леньке не отрубить голову. Поэтому он собрал партбюро, на которое не замедлил прибыть перепуганный деревенский паренек – представитель райкома партии. Парторг Танкелевич, внешне похожий на дубробизона и напрочь лишенный намека на чувство юмора, предложил Лейбу раскаяться и пообещать, что больше не будет. Ну, совсем как в детсаду. Они просто не понимали на кого нарвались. Леня, иронично поблескивая своими красивыми голубыми глазами, попросил декларировать обвинение. Парторг, с тупостью ископаемого млекопитающего долдонил о «нападках, извращающих национальную политику». Ленька утверждал, что ничего не извращал, просил райкомовца предоставить стенограмму или магнитозапись, но тот затравленно молчал. Защищаясь от обвинения «неизвестно в чем», Леня к месту процитировал Ленина. Парторг очнулся и ехидно спросил:

– Вы что хотите показать, что лучше нас подкованы?

На что Лейб не замедлил ответить:

– Насколько мне известно, подкованными бывают лошади да, может быть, ослы. Это преимущество я оставляю вам.

На этом в разборке была поставлена точка, обвиняемый хамил в присутствии представителя РК КПСС, а посему реляция об успешном проведении мероприятия составлена не была.

Но прецедент был. И наша родная партия, подобно великому гуманисту, «не могла молчать». Поступило указание обсудить и осудить на общем собрании. Пока, для исключения агитработы среди масс, Леньку, меня и еще нескольких специалистов сослали на улицу Суворова разрабатывать на месте проект реконструкции бывшего ипподрома под Минсельстрой. В метрополии тем временем готовилось собрание. О его сроках и программе нас, ссыльных, не извещали, но мы знали, что «вихри враждебные реяли» над беспечной головой нашего Лейба. Задумав нанести превентивный удар по своим гонителям, он не нашел ничего лучшего, чем отправить письмо своему тезке, тогда вроде еще не впавшему в маразм, Леониду Ильичу Брежневу. И я, идиот, поддержал его, после всех свинств нашей власти, наивно веря в призрак справедливости. Запомнилась из его письма такая фраза: «Утверждать сегодня, что с антисемитизмом покончено, все равно, что похоронить пустой гроб». Мощно сказано! И письмо это, зная нравы наших почтмейстеров, Леня передал с оказией в Москву, в приемную ЦК.

Тут уж уместен вопрос Тараса Бульбы сыну-предателю: «Ну що, синку, допомогли тобі твої ляхи?»

Итак, собрание было подготовлено, Лейб вызван. Мне начальница сказала по телефону, что если я стану осуждать Леньку, могу придти. Я засмеялся в ответ, и тогда она сказала:

– Если не хочешь неприятностей Иосифу Израилевичу, лучше не приходи, а то не сдержишься.

Я не хотел неприятностей любимому начальнику, но, обсуждая с Ленькой его выступление, имел неосторожность ляпнуть:

– Ну ты попал, как тот заяц.

– Какой? – спросил Лейб.

И бес меня подстрекнул рассказать ему замшелый анекдот.

«В лесу большая паника, звери бегут кто куда. Вылез барсук из норы, останавливает бегущего зайца.

– Что случилось?

– А ты не слышал? Завтра верблюда будут кастрировать.

– А ты тут причем?

– Ага, схватят, отрежут яйца, а ты потом доказывай, что ты не верблюд».

Итак, словесный джин был выпущен, и Леня свое выступление начал с этого анекдота, подчеркивая нелепость своего положения без вины виноватого. Первый ряд, состоявший из форменных псов марксизма-ленинизма, наподобие гидрогеолога Марочкина, взвыли от негодования.

– Наглец, хам! Он не уважает собрание, рассказывает похабный анекдот! Поставить вопрос перед администрацией об увольнении по решению общего собрания!

Они просто забыли, что был не 49 и не 52 год, а конец 71-го. Коммунисты оказались в меньшинстве, как в 1917 году. Но тогда им поверили, а сейчас – не верил никто.

И когда устроители собрания поняли, что затея с треском провалилась, что 90 % собравшихся не приемлет этот фарс, собрание срочно попытались закрыть. Ситуация настолько вышла из-под контроля, что массовики-затейники вкупе с представителем райкома срочно покинули сие ристалище, на прощание вопя:

– Расходитесь, собрание закрыто, хватит безобразничать! И т.п.

Райкомовец доложил «куда следует», начальнику по телефону указали «очистить коллектив» от смутьяна. Но какое изуверство! Параллельно Леньку пригласил в горком партии идеолог со съедобной фамилией, чуть ли не Индюков. И сей объект вожделений проголодавшихся, имел с Ленькой-Лейбом беседу, разъясняя ему ленинскую нацполитику. Даже показал ему макеты памятника на Бабьем Яру. Был внимателен, предупредителен и даже где-то ласков. На прощанье сказал, что ежели чего, так приходи, поможем, ты же наш советский.

Тем временем, желая спасти фирму, руководство решило пожертвовать Лейбом. Так сказать, жертва пешки для улучшения позиции. И поскольку законных средств не находилось, решили вынудить его подать заявление об уходе в отпуск. Тем более, что все знали, что он хочет поступать в МГУ на мехмат.

Дело в том, что помимо всего прочего, Лейб дружил с полусумасшедшим математиком. И удумали они вдвоем накатать некий мистико-математический трактат. Когда трактат был закончен, и я получил возможность взглянуть на него, то почувствовал, как волосы на голове тихо встают дыбом. Конечно, Лысой горы, Люцифера и Вельзевула там не было. Но понял я одно – у Лейба-таки едет крыша.

Удумали ребята показать сей труд в Москве не кому-нибудь, а академикам Кикоину и Тамму, а заодно и в МГУ поступить. Вот так!

Для этого и нужен был Леньке отпуск в определенное время. Поручил наш начальник отдела отпуск Белоцерковскому не подписывать. Благодаря моему деланному ротозейству отпуск Леня получил, но с наукой, естественно, у этой пары ни фига не выгорело. Меня время от времени шпыняло начальство за то, что по моей вине мой гнусный однофамилец еще оскверняет кадры нашей верноподданной фирмы.

Прошло время, и Леня в простом почтовом конверте без обратного адреса прислал заявление вполне выдержанное в его стиле:

«Прошу уволить меня с работы по собственному желанию, разумеется».

Вдоволь наржавшись, предвкушая реакцию, я занес заявлению начальнику нашего комплекса.

Взрыв эмоций напомнил мою студенческую шалость, когда я вместо метана взорвал смесь ацетилена с кислородом, от чего двери в аудиториях на нашем этаже распахнулись. С трудом я поймал вышвырнутое в окно заявление и лично отнес его милейшему Полищуку. Он расхохотался и с облегчением начертал: «ОК, в приказ».

На этом в повести о Лене Б. можно было бы поставить точку. Если бы...Вскоре он уехал в Израиль, а через полгода или чуть больше, я встретил бывшую сотрудницу, которая сообщила:

– Ты уже читал? Наш Лейб и там отличился.

Протягивает мне номер «За рубежом». А там заметочка о том, что, дескать, все больше эмигрантов из СССР на своем горьком опыте убеждаются в лживости посулов израильских ловцов душ. Как оказалось, израильтяне оказались не такими лохами, за которых их принял Лейб. И, когда он после полгода обучения языку в ульпане не освободил место по причине якобы отсутствия жилья, его с приятелем из Тбилиси просто-напросто выставили за дверь.

И тогда, уразумев звериную сущность капитализма, Леня собрал пресс-конференцию и обвинил власти в ущемлении его личной свободы.

Далее завеса опустилась на долгие годы, и лишь Сергей Довлатов недвусмысленно дал понять, что Лейб сделал протест своей профессией. Не будем осуждать его – митинговать легче, чем работать.

 

Захарий Белоцерковский.

 

Изображение: Вид на Брайтон, упомянутый в начале рассказа